Наступление моря [Нашествие моря] - Жюль Верн

— Капитан, я бы очень желал быть в числе ваших спутников.

— Со своей стороны и я желал бы видеть вас в составе экспедиции, — отвечал ему капитан, придерживаясь того же тона добрых и истинно товарищеских отношений.

— Мое возвращение во Францию может состояться и по прошествии двух месяцев.

— Разумеется, дорогой Вильетт, и даже при лучших условиях, ибо вы доставите туда самые свежие вести о Сахарском море.

— И в самом деле, капитан. Мы в последний раз увидим эти шотты Алжирской области, прежде чем они исчезнут под водой. Итак, решено, я отправлюсь с вами в эту экспедицию, которая наверняка будет простой прогулкой.

— Простая прогулка, совершенно верно, дорогой Вильетт, а в особенности с того времени, как нам удалось освободить страну от этого бешеного Хаджара…

— Поимка его делает вам честь, капитан.

— И вам также, Вильетт!

Само собой разумеется, этот обмен любезностями между капитаном Ардиганом и лейтенантом Вильеттом происходил до побега вождя туарегов из борджи Габеса. Со времени же этого побега приходилось опасаться новых нападений с его стороны, и даже представлялась возможным при его посредстве вспышка восстания среди тех племен, образ жизни которых должен был измениться с образованием внутреннего моря.

Экспедиции необходимо было быть постоянно настороже, передвигаясь по Джериду, и, конечно, капитан Ардиган не преминул бы принять все надлежащие меры предосторожности.

Само собой разумеется, в экспедиции должен был принимать участие и вахмистр Николь. Если бы он в ней не участвовал, это всех удивило бы. Где участвовал капитан Ардиган, неизбежно участвовал и вахмистр.

Этот вахмистр, тридцати пяти лет от роду, давно уже отбыл обязательный срок военной службы, проведя несколько лет в одном и том же полку спахисов. Двойные галуны вахмистра вполне удовлетворяли его самолюбие. Высшей мечтой его было возможно позднее выйти в отставку и существовать тогда на пенсию, заслуженную примерным выполнением своего долга перед родиной. Чрезвычайно выносливый и удивительно находчивый солдат, Николь ничего не признавал, кроме дисциплины. В ней одной разумел он великий смысл жизни и желал, чтобы она в одинаковой мере применялась ко всем гражданам без исключения, как военным, так и гражданским. Признавая, однако, что человек создан исключительно для службы под знаменами, он вместе с тем был убежден, что лишь тогда человек может быть признаваем совершенным творением, когда он обрел естественное добавление к себе в виде доброго коня.

Он имел обыкновение говорить: «Мой конь и я вдвоем составляем одно существо. Я представляю собой его голову, а он — мои ноги, а вы должны признать, что лошадиные ноги иначе приспособлены к передвижению, чем людские». Из этого можно предположить, что вахмистр завидовал кентаврам. Как бы то ни было, его конь и он сам созданы были друг для друга. Николь был роста выше среднего, широкоплечий, грудь колесом; он нашел средство сохранить стройность и готов был на все жертвы, лишь бы не тучнеть. Он почитал бы себя несчастнейшим существом в мире при появлении малейших признаков ожирения. Впрочем, он был убежден, что будет в состоянии предупредить всякое появление ненавистного для него жирового отложения, если последнее возможно было в столь жилистом теле, своевременным тугим стягиванием своего голубого ментика и долмана. Рыжий, ярко-красный, с щеткой волос на голове, с тугими усами и щетинистой бородой, с серыми, живыми, вечно вращающимися глазами, поразительно дальнозоркий, Николь способен был разглядеть за пятьдесят шагов, как ласточка подхватывала муху, что вызывало глубочайшее удивление в бригадире Писташе.

Этот последний представлял собой тип весельчака, всегда всем довольного и ухитрившегося сохранить такой нрав и в шестьдесят лет столь же живым, как он был у него в двадцать пять лет. Он никогда не жаловался на голод, даже при запаздывании выдачи дневного пайка на несколько часов, ни на жажду при редких колодцах в этих бесконечных пустынях, обожженных вечным солнцем Сахары. Он был истый южанин, уроженец Прованса; при одном виде его у каждого бесследно пропадала меланхолия. Старший вахмистр Николь питал к нему слабость. А поэтому их почти всегда видели вместе, и они шли по следам друг друга в продолжение каждой экспедиции. Если к сказанному добавить, что в отряд входило некоторое число спахисов, две повозки, запряженные мулами для перевозки обоза, то этим и исчерпано будет все, относящееся к конвою инженера Шаллера.

Распространяться о качествах верховых лошадей офицеров и нижних чинов не приходится; однако нельзя не сделать исключения для верхового коня старшего вахмистра Николя, а также и собаки, принадлежащей ему, которая следовала за ним наподобие тени. Не требуется пояснений, почему конь назван был хозяином выразительным именем Ва-Делаван (Va-de-L'avant — иди вперед). Конь вполне заслуживал эту кличку, всегда готов был закусить удила, никогда не разрешал перегонять себя другому коню, и лишь такому превосходному всаднику, как Николь, удавалось удерживать его в рядах. Человек и животное превосходно понимали друг друга. Допуская, однако, возможность присвоить коню его имя, каким образом могла собака получить название Куп-а-Кер?[3] Разве эта собака обладала талантами какого-нибудь Мунито или иных знаменитостей собачьей породы? Разве она выступала в цирках, на ярмарках? Или, быть может, даже играла в карты в присутствии посетителей цирка?

Ничуть не бывало, сотоварищ Николя и коня Ва-Делавана никогда не обладал этими талантами. Это было лишь доброе и верное животное, делавшее честь полку, одинаково любимое, балуемое и ласкаемое как офицерами, так и солдатами. Настоящим же хозяином своим собака признавала лишь старшего вахмистра, другом — Ва-Делавана. Но дело в том, что Николь страстно любил игру в рамс; это была единственная его страсть; он не в состоянии был представить себе более завлекательного удовольствия. Он прекрасно знал эту игру, и частые победы, одержанные им при состязаниях с товарищами, привели к тому, что ему дали прозвище Маршала Рамса, и этим прозвищем он почти что гордился.

И вот, года два тому назад Николю в особенности повезло, и притом в последней, решающей партии, о которой с особым удовольствием он любил вспоминать. Игра происходила в одной кофейне, в Тунисе, с двумя товарищами, у столика, на котором были разложены употребляемые в этой игре тридцать две карты. Игра продолжалась уже довольно долго, и, к великой радости партнеров, его обычные счастье и умение, казалось, на этот раз изменили ему. Каждый из трех игроков выиграл поочередно по три партии; время было позднее, необходимо было возвращаться обратно в казарму, и последняя партия представлялась решающей. Маршал Рамс предчувствовал, что и эта партия может быть проиграна им; такой уж выдался неудачный для него день. На руках у каждого из игроков оставалось по одной лишь карте: оба партнера его кинули карты на стол, первый — даму червей, второй — короля червей. Они надеялись, что туз червей, последний козырь, был в числе последних одиннадцати карт колоды. «Бью червей!» — воскликнул Николь громовым голосом, ударив так сильно кулаком по столу, что его козырь полетел на пол.